Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I] - Магнусгофская Елизавета Августовна

И громадное, жуткое болото, стерегущее неразгаданные тайны…

СОНЯ

…Я знал много женщин до и после нее, но ни одной не любил так, как эту девушку с серыми грустными глазами…

Мне было тогда восемнадцать лет, ей — двадцать семь… Вы улыбаетесь? Не улыбайтесь.

Я познакомился с ней на даче, в доме хороших знакомых. Я ухаживал за хозяйкой дома, но сегодня она занялась приезжим офицером, и, с досады, я завел разговор с Соней. Раньше я не обращал на нее внимания, как и многие другие. Она была красива, но красота ее была какая-то скромная, так что многие проходили мимо нее, не замечая.

Она была хороша, как ясный сентябрьский день, когда еще ничто, кроме грустной бледности неба и скользящих в листве золотых бликов, не напоминает о приближающемся осеннем ненастье. Мы сошлись с ней, как сближаются люди на даче, где есть парк с укромными уголками, густой лес, поля с протекающей по ним речкой.

Она была учительницей музыки. Уроки отнимали у нее весь день, и только по вечерам бывала она свободна. Два раза в неделю ездила она в имение барона Р., в пяти верстах. Если погода была хорошая, она шла пешком, а я провожал ее.

Скучна была Сонина жизнь. Безрадостное детство у злой и капризной мачехи. С восемнадцати лет — гувернантка, воспитательница чужих детей. Потом — увлечение молодым, легкомысленным графчиком, который не успел соблазнить ее только потому, что во время вмешалась старая графиня-мать.

Чужие, капризные дети. Незаслуженные обиды и унижения. И никаких, никаких радостей… За десять почти лет этой жизни удалось скопить немного денег.

Купила рояль. Теперь она могла давать уроки и на дому. Могла заниматься музыкой, развивать свои недюжинные способности. И рояль стал единственной радостью, единственным другом ее серенькой жизни.

Так проходила молодость, увядала красота, не замечаемая никем, не нужная никому. После первой, неудачной любви, Сонечка не увлекалась больше никем и покорно готовилась нести безрадостный крест старой девы…

Я был в то время пустым развратным мальчишкой. Сын богатых родителей, я познал все тайны жизни чуть ли не с четырнадцати лет. Вел ту пустую жизнь, которую вели все мои товарищи — наша «золотая молодежь»…

Но бывали у меня минуты — особенно началось это в последний год, — когда на меня нападала тоска и глубокое отвращение к жизни, которую я вел. Тогда — весной бывало это — убегал я куда-нибудь в лес и погружался в бездумное созерцание природы. Меня успокаивал шум леса, журчание ручейка. И тогда в душе — где-то в самой глубине — мелькали какие-то еле осязаемые мечты о красивой и чистой любви, не похожей на мутные увлечения, наполнявшие мою жизнь…

Вся любовь моя к Соне была такой светлой мечтой!

За что могла эта серьезная девушка полюбить меня, развратного и наглого мальчишку? Может быть, она угадывала, под внешней оболочкой, мою душу, любившую все красивое и возвышенное.

Были ясные вечера, полные закатного света. Были звездные ночи в парке. Были прогулки в далекие леса, синевшие на горизонте. Мы оба любили природу и умели пользоваться тем, что дает нам лес, лето, река… Один вечер остался в памяти моей незабвенным, как прекрасная сказка, что рассказывает горячо любимая мать. Мы сидели на крутом берегу реки, под навесом ивовых ветвей. У ног наших бежала река, а в ней догорал розовый закат. И был такой простор, такая чудесная даль… Мы сидели, слушая вечерние звуки. И внезапно я заметил в ее глазах слезы.

— Сонечка, что с тобой?

— Ты разлюбишь меня… а я так тебя люблю.

Я отвечал, конечно, пылкими клятвами. Она покачала грустно головой.

— Ведь ты не знаешь — мне двадцать семь лет… я скоро состарюсь…

— Для меня безразличны твои годы. Я люблю тебя, люблю!

Я стал покрывать страстными поцелуями ее руки, шепча, что для меня ее годы безразличны, что я буду ее любить всегда, всегда…

Мы долго сидели у заснувшей реки. Над головами нашими зажглись уже первые звезды. Мы были одни. Никого, казалось, не было больше в целом мире. Мы были одни — но я не смел оскорбить ее слишком бурными ласками. Поймите, мне казалось это именно оскорблением для этой девушки — такой серьезной, строгой и бесконечно чистой…

Однажды Соня предложила мне идти к старой мельнице, у которой не была с самого детства. Но целую неделю стояла дождливая погода и мы никак не могли собраться в эту прогулку. До мельницы было верст восемь. Наконец, когда наступил ясный день, мы решили идти с ней непременно. Я должен был встретить Соню после урока. Но я пришел в условленное место немного рано. Сел в тени и задремал. И во сне снилось мне, что Соня подошла ко мне и, наклонившись, прошептала:

— Милый, не пойдем туда!

Я проснулся оттого, что меня поцеловали. Наклонившись надо мной, стояла веселая, улыбающаяся Соня. И я сейчас же забыл свой сон. Мы пошли по заросшей лесной дороге. Она все суживалась и ели по обе стороны ее становились все выше.

— Скоро тут тропинка. Я, конечно, дороги не помню, но я спросила в имении. Я была там, когда мне было лет десять… Это — жуткое место и про него рассказывают так много страшного…

— Расскажи.

— Нет, когда придем.

Мы оба вздрогнули: перед нами, как из-под земли, выросла странная фигура. Худая, изможденная, с костлявыми руками, напоминавшими грабли, седыми космами волос, — она производила впечатление какой-то средневековой ведьмы.

— Тебе хочется смерти? — прохрипела она, взглядывая на Соню. — Что же, иди, она ждет тебя, иди! Зачем ведешь ее в проклятое место? — строго обратилась она ко мне. — Оттуда ведь нет выхода, нет!

И, засмеявшись каким-то жутким смехом, она скрылась в кустах.

Я взглянул с беспокойством на Соню. Она была очень бледна. Но, пересилив себя, сказала:

— Это сумасшедшая… Я встречала ее в имении… Ее иногда кормят там, на кухне… Она помешалась с тех пор, как ушел в лес собирать грибы ее мальчик — и больше не вернулся… Ведь ты знаешь — там дальше — болото… бездонное. Раньше там было большое озеро… теперь большая часть его заросла и превратилась в болото. Уже много, много лет бродит она так, по лесу — все ищет сына… Она никому не делает зла… Только вот так, иногда, путает…

— Ты боишься, может быть, идти дальше?

— Что за пустяки! — засмеялась немного искусственно Соня. — Решили идти — значит, и пойдем!.. Я еще не собираюсь умирать — напрасно пугает старуха!

Она опять засмеялась. И мне стало от ее смеха почему то более жутко, чем от смеха старухи.

Дорога разветвлялась.

— Вот этого места я что-то не помню… Мне ничего тоже не говорили, что дорога разветвляется. Три дороги… Как в сказке: направо пойдешь — конь пропадет, налево пойдешь — сам пропадешь… а прямо пойдешь — и сам пропадешь, и конь пропадет… А нам идти, кажется, все-таки прямо… Ну да, конечно… вот два дуба, о которых говорили мне… и я их помню: ведь дубы у нас редки…

— Сам пропадешь и конь пропадет!

Дорога превратилась в тропинку. Кое-где было сыро. Вязли ноги. Наконец, перед нами блеснуло, в бледном свете пасмурных сумерек, заросшее камышами озеро. На болотистом его берегу стояла обгорелая и поросшая мхом развалина. Еще сохранилась забитая давно сгнившими досками дверь, окно с выбитым стеклом и часть крыльца. Кругом стояли, как строгие часовые, сосны и ели. Орешник прижался к стенам, а сквозь крышу проросла белая, кривая березка. Что-то мрачное было в этой картине. Странные деревья, росшие на том берегу, придававшие всей картине какой-то экзотический вид, напомнили мне почему-то сумасшедшую старуху, встреченную нами в лесу. Она очень подошла бы к этому фону.

Мы сели на пороге и Соня стала рассказывать мне разные страшные легенды о мельнице.

Резкий, протяжный крик раздался в лесу и замер над сонным озером.